В советские времена самый факт хранения его книг был актом гражданского неповиновения и мог привести — нет, вряд ли к посадке, но к серьезным неприятностям для жаждавшего правды об истории страны читателя. Впрочем, не всегда это были и книги в строгом понимании — фотокопии, а то и просто перепечатанные на пишущей машинке (как известно, «Эрика» берет четыре копии») листки. Нобелевский лауреат, один из самых яростных противников коммунизма — и одновременно суровый критик современного Запада; эмигрант, лишенный советского гражданства и отказавшийся принимать иное; человек, учивший «жить не по лжи». В новой России его сочинения изучают еще в школе, по ним снимают фильмы и сериалы — и не перестают обсуждать. 11 декабря, в день столетия одного из главных русских писателей ХХ века — Александра Исаевича Солженицына — «Известия» вспоминают о том, что значат для всех нас его книги и пример всей его жизни.
День из жизни
Мы не знаем и никогда не узнаем, какой день в своей жизни Солженицын на самом деле считал самым главным. Это мог быть, скажем, тот «слабосолнечный ноябрьский день» 1936 года, когда на Пушкинском бульваре Ростова 18-летнего студента осенил («внезапно вгрузился... и стал лавинно расширяться») замысел «Красного колеса». Или 9 февраля 1945-го, когда ровно за три месяца до Победы командир батареи звуковой разведки капитан Солженицын в одно мгновение превратился в бывшего капитана и арестанта. Или восемь лет и четыре дня спустя, 13 февраля 1953 года, когда его выпустили за ворота лагеря — полуживого, впрочем, от перенесенной онкологической операции. Или 10 ноября 1961-го, когда со сжимающимся сердцем он отдает своему другу Копелеву рукопись рассказа «Щ-854» — чтобы тот отнес Твардовскому. («Сам я в «Новый мир» не пошел: просто ноги не тянулись, не предвидя успеха»). Или 18 ноября 1962-го, когда в газетных киосках появился свежий номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». Или 8 октября 1970 года, когда была получена Нобелевская премия («Мне эту премию надо! Как ступень в позиции, в битве! И чем раньше получу, тверже стану, тем крепче ударю!»). Может быть, 28 декабря 1973-го, когда в Париже вышел первый том «Архипелага ГУЛАГ», или 12 и 13 февраля 1974-го, арест и высылка из России? Или возвращение на Родину 27 мая 1994-го? Или день, когда он познакомился со своей женой Натальей Светловой, или дни рождения сыновей?
Думается, однако, что в будущем не один историк, изучающий эту густую, такую же, как его язык, биографию, не пройдет мимо эпизода, на фоне других тектонических событий солженицынской жизни вроде бы мельчайшего. Да и день-то установить с точностью невозможно — только год, 1994-й. Саратов, издательство с немного нелепым названием «Колледж». Нетолстая книжка под скучным названием «Сводная целостная программа школьного литературного образования (I–XI классы)». Именно в этой методичке впервые было рекомендовано — системно — включить в уроки литературы: в 9-м классе «Матренин двор», в 10-м — «Один день Ивана Денисовича».
Читающая страна
В России — бездна литературных премий, кроме того, писатели нередко получают ордена, в том числе и высшие (из 17 кавалеров ордена Андрея Первозванного — пятеро литераторов, среди них и Солженицын). Но нет, вероятно, для живого писателя признания выше, чем включение его произведений в школьную программу.
Это не то чтобы неслыханная редкость — при жизни в учебники литературы угодили Астафьев и Белов, Распутин и Василь Быков. Разумеется, мы и без приказов министра образования в курсе, что место Солженицына — в этом ряду. Но впервые такая кодификация произошла в отношении не просто автора великой прозы, проповедующей общечеловеческие ценности, но писателя-политика, писателя-публициста, писателя-пророка.
Разумеется, как и везде, тут есть с чем поспорить. Художественная и дидактическая безупречность «Матрены» и «Ивана Денисовича» — это одно, введение же 10 лет назад в программу «Архипелага ГУЛАГ», книги, небесполезное прочтение которой школьниками требует в первую очередь очень подготовленного учителя — немного другое.
Для понимания прозы Астафьева глубокое знание его внелитературной биографии не обязательно; про судьбу же Солженицына нужно рассказывать, и очень подробно. Но тем ценнее этот сюжет, тем значимей, что одну из важнейших для русской жизни фигур второй половины XX века будут изучать не только на уроках истории. Да и вообще — если бы в 1989 году (когда в рамках очередной попытки издать «Архипелаг» кем-то из партийного начальства было сказано что-то вроде «перестройка перестройкой, но ЭТО мы не напечатаем никогда») сказали, что пять лет спустя Солженицына будут проходить в старших классах, то, вероятно, последний человек, который бы в это поверил, был бы даже не вышеупомянутый партчиновник, а сам писатель.
Фактор согласия
Недоброжелатели предсказуемо находят во всем этом элементы моды и культа. Мода на Солженицына если и была, то еще в СССР — и самые первые несколько лет после распада — и в очень ограниченном всё же масштабе. Тогда его несколько приглушенный из-за почти полного отсутствия в публичном пространстве вермонтский образ, его статус живого классика и одновременно главного трибуна были вещами манящими и востребованными — и обществом, и формирующимся новым истеблишментом.
Всё закончилось очень быстро. Несколько гомерическое возвращение, этот поезд через всю Россию, телефонные разговоры с Ельциным (два гиганта, они предсказуемо не нашли общий язык ни в чем), два-три не слишком удачных интервью (по вине журналистов скорее) — в 1990-е в России Солженицын оказался не ко двору. Не как памятник — награды-то сыпались исправно — как общественный деятель. Тем скорее может выглядеть двусмысленно последующая симфония писателя с верховной властью и продолжающаяся по сей день государственная канонизация.
Это не так. Насчет симфонии вообще любые претензии неуместны — как человек, в значительной степени причастный к появлению на месте Советского Союза нынешней России, со всеми ее достоинствами и недостатками, Солженицын имел бесспорное право вести себя с властью так, как считал нужным. Еще более нелепы обвинения в насаждении культа. До сих нет в России общественной фигуры (кроме, разумеется, Ельцина), у которой не было бы столько яростных критиков, да что там критиков — ненавистников, как у Солженицына.
Конечно, нападки на Солженицына и грубее, и глупее, опровергать или спорить не имеет никакого смысла, но вот что интересно. У нации не бывает идеальных героев. Александр Гамильтон был, говоря современным языком, пасквилянтом, Дантон с равнодушием смотрел на антироялистские погромы, Нельсон и вовсе состоял в порочной связи с чужой женой (к тому же вообще дамой сомнительной репутации). И оценки современниками им выносились зачастую беспощадные.
Но весы истории — штука безошибочно точная: только из сплава подвигов, достижений, заблуждений и ошибок получается если не эталон (эталоны — это к Международному бюро мер и весов), но некий ориентир, в отношении которого формируется прочное и вечное национальное согласие.
По материалам iz.ru
