(Окончание. Начало в № 26 от 7 марта,
№ 28 от 14 марта)
О любимом досуге
Каким бы трудоголиком ни был папа, но иной раз он выкраивал время для похода в театр (особенно во МХАТ, Большой и оперетту) или консерваторию — в последние годы родители ходили туда весьма регулярно, покупая абонементы. Бывали мы во всех этих милых местах и всей семьёй. Очень радовался отец приездам в Москву хакасских артистов — всегда находил время для такого концерта.
Но главным нежно любимым отдыхом было для него чтение не только художественной прозы, но едва ли не чаще всего — поэзии. Оторвётся, бывало, от письменного стола на четверть часа и сидит в креслице с тонкой книжечкой в руке — с блаженным выражением на лице. Тут не надо ему мешать — если захочет, то сам поделится своей радостью с домочадцами и почитает вслух. Делал он это мастерски! Трудно перечислить его любимцев. Назову, пожалуй, только Есенина и Заболоцкого, Гейне (с отрочества знал немало текстов в оригинале) и, конечно же, Пушкина. Леонид Романович прекрасно знал классическую литературу.
А из современных прозаиков, может быть, выше всех ценил Виктора Астафьева. «Ты думаешь, я люблю его потому только, что он сибиряк, и мы из одного поколения, да оба фронтовики? — говорил он мне и продолжал: — Нет, не только это, а просто он великий писатель».
Конечно, на чтение новинок у отца оставалось не слишком много времени, но как только было издано собрание сочинений Бунина, то оно сразу же появилось у него в кабинете. То же произошло и с первым томиком Цветаевой — эта маленькая голубая книжечка куплена во время экспедиции. Счастливый обладатель хвастался ею перед сотрудниками своей кафедры, те вздыхали: «Зашёл Лёня в сельпо, а там рядом с хлебом и прочим лежит «Цветаева». Как же ты купил только один экземпляр?»
Было у нас с отцом ещё одно заветное занятие, приносившее чистую радость. Время от времени, посмотрев друг другу в глаза, мы принимались (обычно в воскресный день) перевешивать картины и этюды, которые почти все помещались в одной комнате — гостиной. Это были дары друзей отца, сибирских художников Рудольфа Руйги, Александра Калинина, Тойво Ряннеля. Приезжая в Москву в разные годы, они любили собираться в доме Леонида Романовича, и стены потихоньку заполнялись сибирскими пейзажами, но главным образом видами родной Хакасии: здесь и голубые горы, и ковыльная степь, а вот плывёт по реке последняя льдинка. Самым любимым другом-художником был Рудик, ещё школьный близкий приятель отца. Был этот крупный милый человек благороднейшим добряком, бесконечно влюблённым в Сибирь, особенно в её природу. Хотя родился он в Бийске, но говорил с легчайшим латышским акцентом — семья прибалтийских выходцев не забывала родной язык. Прожив несколько дней в Москве и устав от большого города, он заявлял: «Пора, пора домой». «Вот, настоящий сибиряк!» — любовался им Леонид Романович.
Москва — Хакасия
Совершенно естественно, что в доме родителей в разные годы перебывали большинство хакасских родственников, которые имели хоть какую-то возможность добраться до Москвы. Иногда такая поездка совершалась один-единственный раз и потому навсегда оставалась в памяти. В то же время некоторые сибиряки-родственники заходили или останавливались у нас регулярно, приезжая на стажировки или просто в свободное время (часто проездом в отпуск на юг). Но об этом, пожалуй, вспоминать здесь не будем — написать обо всех невозможно, а не сказать доброе слово о ком-то, значит, огорчить их самих или их потомков. Отдельной статьи требуют и учёные, изучавшие Сибирь, которые приезжали пообщаться с Леонидом Романовичем и бывали его гостями.
Среди тех хакасов, кто долго жил в Москве и в разные годы несчётное число раз бывал в нашем доме, ограничусь только двумя. Первое имя — Василий Ильич Кирбижеков. Кинооператор-постановщик художественных фильмов (самый знаменитый из них, пожалуй, «Угрюм-река»), окончивший абаканскую школу в 1951 году, он учился в Институте кинематографии до 1957-го. Этот талантливый и пригожий человек, приезжая из Свердловска или Одессы, где он работал на киностудиях, любил вспоминать о своём удивительном вхождении в профессию: когда выпускники школы получали распределение в вузы, Вася задремал, и когда был разбужен, то осталась только одна путёвка — её не взял никто, потому что там значилось загадочное слово «кинооператор». Деньги на билет до Москвы в аале собрали вскладчину. И уже в поезде за несколько дней пути он освоил фотоаппарат, прежде им не виданный. Даже самые ранние фотоснимки юноши обнаруживали несомненное дарование.
Попав в столицу, Вася (он был дальним родственником папы) вскоре появился у родителей, и те сразу поняли, что ему крайне трудно вписаться в новую обстановку без постоянной помощи. И она оказывалась, особенно в первые годы его учёбы. Спустя много лет Вася хохотал: «Вы помните, как я звонил вам, дорогой Леонид Романович, когда терялся в Москве?» И действительно, все запомнили их уговор. Юноша звонил и пытался описать место, где он находился. Но это было не просто. «Может быть, ты видишь какую-то вывеску?» И ответ: «Да, «Мороженое»!» Эта надпись, составленная из гигантских букв, установленных на крыше многоэтажного дома, спасла положение — другой такой в центре города, кажется, не было.
Михаил Еремеевич Кильчичаков, увы, не написал об отце специального очерка. Возможно, главная причина тому — слишком близкое общение, которое, несомненно, доставляло совершенно необходимое обоим глубинное удовлетворение, радость и, как мне представляется теперь, вдохновение. Их отношения были сотканы, как старинный восточный ковёр из самых разных нитей, и никакие внешние обстоятельства жизни не могли разлучить их. Они относились к друг другу, скорее, как братья — мудрость не позволяла им обсуждать те темы, которые могли их отдалить.
Михаил Еремеевич был любимцем нашей семьи и родственников моей мамы, которые норовили «совпасть» с Кильчичаковым в нашем доме и часами смотрели в рот столь яркому, одарённому гостю. У всех тогда мгновенно возникало чувство удивительного праздника — подарка судьбы! И действительно, всякий раз начинался талантливейший спектакль-импровизация, в котором режиссёр был неотделим от артиста. Михаил Еремеевич с неподражаемыми интонациями говорил едва ли не афоризмами, вплетал в речь стихи и фольклорные образы. Речь его сопровождалась не просто выразительнейшими жестами, но иной раз и танцем! Действительность на глазах обретала иное измерение, превращаясь в художественное произведение. При этом зритель мог вставить словцо и даже чуть изменить течение спектакля, чувствуя восторг от своего сотворчества. Ко всем своим талантам Михаил Еремеевич обладал ещё одним «базовым» свойством — казалось, что он всегда в отличном настроении, всегда готов восторгаться то тем, то другим. С этим счастливым даром он, видимо, родился или развил ещё в юности — иначе не преодолеть ту стремнину, на которую от времени до времени выносила его бурная река жизни.
Полнота бытия
Мне была дана жизнью неповторимая возможность провести с отцом пять экспедиционных сезонов, один под Москвой (он был не очень здоров и копал со студентами курганы древнерусского племени вятичей) и четыре в Хакасии. Много это или мало? Для археолога это, возможно, не так много. Но для человека любой иной профессии или историка другой специальности — это целый университет. И какой!
Первая для нас с братом хакасская экспедиция состоялась после последнего звонка в девятом классе летом 1968 года. Наконец-то Хакасия, о которой раньше слышали столько рассказов, трагических и весёлых, поэтически возвышенных и будничных, предстала наяву. И она превзошла все ожидания! Впечатления от природы, от людей, от завораживающих древностей были просто оглушительными. Воистину Хакасия — страна, где каждый день оказался насыщенным неведомой прежде полнотой бытия, какой-то особенной радостью жизни, пьянящим чувством свободы и пронзительным чувством истории.
По-новому стал приоткрываться и внутренний мир отца. Именно здесь, среди гор, похожих на окаменевшие волны древнего океана, и рек, то несущихся с пугающей скоростью, то так похожих на бескрайнее море, Леонид Романович был на своём месте. Его теснейшее родство с этой древней землёй чувствовалось и в том, как он смотрел на неё, как радостно общался с земляками, с каким азартом исследовал многообразие археологических памятников.
Однажды вечером вдвоём мы вышли из лагеря на небольшую прогулку в степь. Дорога привела к курганам. Присели у подножия одного из них. Отец, прикрыв глаза, о чем-то думал, грустил. Как стало понятно из его слов, он остро переживал: то, что он знает об этой земле, может быть, не знает уже никто. Он глубоко страдал за свой народ, мечтал о лучшей для него доле. Мечтал, что то, чему он посвятил свою жизнь — созданию истории Хакасии — принесёт реальные плоды, войдёт постепенно в самосознание людей, что это знание наполнит их жизнь особой глубиной, а, может быть, высокой радостью. Было бы глубоко неверно полагать, что Леонид Романович думал только о хакасах. Обладая феноменальной эрудицией и глубоким историческим мышлением, он прекрасно понимал, какие мощные смешения этносов и народностей происходили в древности, что идут они и ныне. Конечно же, думал он обо всех, кому довелось жить на его родине — это прекрасно чувствовали те, кто читал его статьи в газетах, слушал его выступления по радио и телевидению, в сельских клубах или прямо на раскопках.
Завершу свои краткие записки одной дорогой для меня зарисовкой. Лето 1970 года. После проведения основных раскопок (студенты Московского университета уже отправлены домой) наш небольшой отряд двигался по маршруту, цель которого — разведка. Это «золотые дни» всего сезона. За неделю можно увидеть столько чудес, сколько даже не представить себе, находясь на стационарных раскопках. Как замечательно, что есть такая прекрасная потребность у археологов! Бег грузовика остановился. Небольшой аал. Около крайнего дома на лавочке сидел хакас средних лет. Навстречу нам уже издали сияла его улыбка — тот узнал Леонида Романовича, потому что на днях в газете вышла статья о нём и об итогах полевых работ, рядом с текстом поместили и фотографию. Отец вскоре тоже начал улыбаться — впереди полчаса отдыха и полезное общение, ведь он был намерен расспросить этого приветливого человека о том, что тот знает о происхождении хакасского народа. Интересно услышать ещё одно устное предание! Но рассказ «информатора» поверг отца в изумление — тот содержал множество очень верных сведений. Взволнованный Леонид Романович спросил: «Откуда вы всё это знаете?» Ответ был прост: «Из ваших работ».
Ирина КЫЗЛАСОВА
Москва
