В приближении круглой даты сами собой всплывают в памяти ключевые моменты жизни.

Вот и я, предваряя свою юбилейную — в связи с 60-летием — поэтическую публикацию в республиканской газете, вспоминаю, как 40 лет назад, студенткой политехнического института, принесла в редакцию «Советской Хакасии» стихи, специально для такого случая переписанные крупным почерком в разлинованную тетрадку.
Беседовал со мной Леонид Борисович Городецкий. Спрашивал, давно ли пишу, серьёзно ли отношусь к творчеству, попросил прочитать некоторые стихотворения вслух. Одно ему понравилось, и его напечатали. Это был мой дебют перед читательской аудиторией. А немного погодя, в этой же газете, под кураторством Эльвины Павловны Семёновой, вышел и мой первый журналистский материал.
Теперь у меня больше сотни поэтических публикаций в разных изданиях, в том числе зарубежных, а сколько журналистских, а потом и научных статей — уже и счёт потеряла. Однако к «Хакасии» сохранилось исключительное отношение — это моя родная газета. В середине 80-х здесь появилась заметка писателя и журналиста Геннадия Филимоновича Сысолятина о начинающей поэтессе Наталье Ахпашевой. В 90-х — интервью с председателем Союза писателей Хакасии Натальей Ахпашевой, подготовленное Еленой Абумовой. Потом были другие заметки, интервью и очерки. Кроме того, мои собственные публицистические материалы и, конечно, подборки стихов, которые я всегда составляю особенно тщательно, потому что в «Хакасии» их читают самые строгие ценители, знающие и меня — с юности, и моё творчество — с истоков.
Мои дорогие! Сотрудники, ветераны и читатели газеты «Хакасия»! Позвольте мне накануне своего 60-го дня рождения и 40-летия творческой деятельности от души поблагодарить вас за постоянную поддержку и доброе внимание! Огромное вам спасибо! И поскольку у самой газеты — одного из старейших и заслуженных СМИ региона — этот год проходит под знаком 90-летнего юбилея, сердечно поздравляю и желаю всем вам здоровья, оптимизма, новых творческих удач! Будьте счастливы!

Наталья АХПАШЕВА

Девочкино лето

На мир в сердцевине лета —
изумрудье и бирюза —
любопытная девочка эта
широко раскрывала глаза.
Я помню, какие плыли
запахи от земли.
Негромко чихалось от пыли
цветочной, а где-то вдали
неистовое вызревало,
грозилось взорвать изнутри
трёхмерность родного астрала.
Сияющие пузыри
весёлого детского страха
действительно лопнули. Ой!
Боженька в небе заахал.
Крикнула мама: «Домой!»
Пока я игрушку искала,
потерянную вчера,
вдруг вспыхнуло, загромыхало,
хлынуло, как из ведра.
Сейчас до скрипа отмоет
всё лето из края в край...
Счастье, оно такое —
мокрое, хоть выжимай.

Динамическое равновесие

Напоминая, может, стрекозу,
взлетаю. Мир, сверкая и звеня,
неистовствует где-то там внизу,
в ночи, но ты не бойся за меня.
Смотри, как я могу, умею как —
подскок, переворот, кульбит назад.
Качнулся перед взорами зевак
натянутый над площадью канат.
— Дочь воздуха! Отродье пустоты! —
ликует щедрый зритель и легко
кидает медяки, но знаешь ты,
как тщательно заштопано трико.
Не бойся. Так и тикает в груди.
Всё сбудется, что с нами должно быть.
Наутро мишура и конфетти
осыплются… По линии судьбы
переступая, подавляю дрожь
от залпов разноцветного огня.
Но даже если ты сейчас уйдёшь,
я не сорвусь. Не бойся за меня!

* * *
Когда ж до слезинки иссякли слёзы рекой,
а сердце изъел на всесильного Бога гнев,
судьба милосердной к нам показалось такой —
вдруг боль отпускала, и ты отдыхать во сне
могла всё чаще. Бездумно январь прошёл.
Мы не говорили о нашей надежде вслух.
Подушки поправить? Повыше? Так хорошо?
И к самым губам твоим приклоняла слух
я свой обострившийся за череду ночей,
которые переживались, как насмерть бой.
Бесстрастная невиноватость ни в чём врачей
теперь не пугала. И мнилось: вот бы весной
ты вновь на скамье в ажурной тени тополей
сидела бы — ангел седой мой — в светлом во всём,
кормила раскрошенным мякишем голубей,
таинственно улыбалась о чём-то своём.
Но нет, не сбылось. Распахнулось настежь окно,
как будто что выпорхнуло на мороз и в снег,
и в комнате стало так холодно и темно…
И ты уже более не отвечала мне.
Не требую, криком не захожусь: «Отзовись!»
Но где-нибудь там, в приволье небесных полей,
ты ведаешь ныне всю меру моей любви,
а я никогда и не сомневалась в твоей.

* * *
День-деньской суета и забота
о насущном — по силам пока,
но порой мимолётное что-то
окоём затуманит слегка,
просквозит неожиданной болью,
прикоснётся прохладой ко лбу.
Признавая всевышнюю волю,
принимаю земную судьбу.
Всё ж, об этом уюте невечном —
островке на ветрах мировых,
в закутке потаённом сердечном
бережённом от взглядов чужих,
где и грусти, и радости вдоволь,
где на золото осень щедра,
где бессонницей мается тополь
в глубине городского двора,
где когда-то девчушка смешная
голоском, как весёлым звонком,
заливалась от счастья, играя
в догонялки с соседским щенком, —
обо всём, что случилось в придачу
к этой жизни, пускай не сейчас,
но однажды неволей заплачу,
покидая в назначенный час.

ОРВИ

Багульник, солодка, ромашки цветки...
Горек целебный отвар.
Промокли насквозь носовые платки.
В горле першит. И жар.

Гудящую голову не подниму.
Кто-то знакомый такой,
не узнан, по влажному лбу моему
мягкой провёл рукой.

В оконце застиранный неба деним
гаснет. Блаженство — опять
свернуться калачиком под шерстяным
пледом и засыпать.

Домой?

Наказанной скучно стоять в углу,
носом курносым шмыгать.
Сейчас возьму насовсем умру!
Не буду ни бегать, ни прыгать.
В новеньком гробике буду лежать —
нарядная, неживая.
Будут вокруг все горько рыдать,
нечуткость свою проклиная!
Миленький боженька, почему
люди злые такие?
Когда умру, навсегда улечу
на небеса голубые.
Буду сверху на всех глядеть —
как без меня им плохо,
и немножко, наверно, жалеть,
украдкой вздыхать и охать.
Кто-то со дна далёкого дня
в небо глянет с тоской...
Миленький боженька, может, меня
ты снова отпустишь домой?

* * *
С полной дровницей всё проще зимовать,
нам с тобой не привыкать — перезимуем.
В избу тёплую с мороза — благодать.
Самовар повеселей давай раздуем!
За полешечком полешко ряд за рядом.
Вот и славно! С пыла, с пода из печи
пироги да калачи на стол мечи —
сядем рядом и повечеряем ладом.
Ах, пускай себе, не каждому понять
счастье нашей небогатости беспечной,
раньше срока не печалься, друг сердечный!
Будут беды — вот и будем бедовать
и потуже поясок затягивать.
Не впервой, не привыкать — перебедуем!
Всяко было — ни сказать, ни описать.
Самовар повеселей давай раздуем,
друг на друга поглядим и помолчим.
Всё в строку, что прибывало год за годом.
Щедрой пригоршней рассыпано в ночи
ясных звёздочек над садом-огородом…

Вышивальщицы

Родимую доченьку поучала мать,
вдевала в иголочку шелковую нить:

— Напрасные полноте слёзки проливать!
Уж я тебе, девонька, подскажу, как быть —
как ровно стежки вести за первым другой,
туда в полукрест, а ряд обратный крестом;
ухваткой уверенной да лёгкой рукой
хозяйство держать и свой устраивать дом;
как брови свести, а когда взгляд отвести,
как слово промолвить, а когда промолчать,
чтоб счастье чирикало пичужкой в горсти,
и весел с тобой был разлюбезный мой зять.
Ах, что там отыщется на дне сундука?!
Непросто усердствовать до ноченьки вплоть
так, чтобы ни пропуска и ни узелка,
узор завершая, пальчик не уколоть.
Уж так уготовано нам жить и любить,
и необратим любой из прожитых миг…

За острой иголочкой — шелковая нить,
а в пяльцах сияет богородицын лик.