Сегодня в ХГУ открывается V международная научная конференция «Сохранение и развитие языков и культур коренных народов Сибири», посвящённая 160-летию со дня рождения выдающегося востоковеда, тюрколога Николая Фёдоровича Катанова.
О нём как о «единственной звезде в нашем маленьком народе, поднявшейся из глубины невежества к цивилизации, к культуре» с восхищением говорил Леонид Романович Кызласов. И напоминая, что «его творчество даёт повод для широкого сбора учёных, работающих в разных отраслях гуманитарных исследований, касающихся Южной Сибири», он с беспокойством подчёркивал: «Это должны быть не республиканские чтения, а систематические научные конференции по проблемам Южной Сибири с приглашением учёных России и мира, работающих в области истории и культуры народов Сибири и Востока».
Этому завету крупнейшего археолога и историка и правда старается следовать учёная братия. Ведь для неё катановское наследие — поистине неисчерпаемый источник вдохновения. О Николае Фёдоровиче Катанове как об исследователе сказано немало. Да и как о человеке мы имеем о нём представление. По отрывкам из воспоминаний современников, по сути, разобранным на цитаты.
Поэтому вместо отутюженных строк пересказа редакция «Хакасии» решила к юбилею учёного представить читателям воспоминания его дочери — Анны Николаевны Катановой. Её живое, идущее от сердца слово об отце увидело свет в 1958 году. Публикуем текст с крайне незначительными сокращениями (полностью его можно почитать в центре национальной и краеведческой информации главной библиотеки республики).
Анна Катанова. Из воспоминаний об отце
В студенческие годы Николай Фёдорович жил в условиях крайне тяжёлой материальной нужды. Средства существования составляла только получаемая им стипендия (8 рублей в месяц) и, если были, уроки. Вспоминая об этом времени, он рассказывал, что обедал один раз в неделю по воскресеньям, а в остальные дни довольствовался чаем с грошовыми булками-розанчиками. Всегда очень скромный, приучивший себя к лишениям и ограничивавшийся рамками своего скудного бюджета, однажды, вопреки обычаю, он был вынужден в минуту крайне острой нужды попросить в долг у богатого привилегированного студента, но услышал надменный ответ: «Я нищим не подаю». Весной этот студент, во время зачётов, обратился к Николаю Фёдоровичу, чтобы он сделал ему перевод, т. к. сам ленился переводить. Зная это, Николай Фёдорович ответил: «Я лентяям не помогаю».
Светлым воспоминанием студенческих лет была семья служащего лесного ведомства Рубец, где Николай Фёдорович давал уроки детям. Его ученица, Настя Рубец, сохранила на всю жизнь глубокое уважение и тёплые чувства к своему учителю детских лет, всегда с ним переписывалась.
Несмотря на свои скудные студенческие средства, Н.Ф., очень внимательный к окружающим, уезжая на каникулы летом в Сибирь, никогда не забывал привезти подарки двум девочкам — дочерям своего дяди.
Четыре года голодного существования в сыром петербургском климате принесли свои результаты: к окончанию университета у Н.Ф. открылся туберкулёзный процесс и началось кровохарканье. Его спасло четырёхлетнее путешествие — командировка в Китайский Туркестан с его жарким сухим климатом. Николай Фёдорович любил вспоминать и рассказывать об этой поездке. Заехав на родину в Аскыс, он взял с собой в командировку из местных жителей писца и хакаса Анаша для технического обслуживания в путешествии. Кроме необходимого багажа, Николай Фёдорович вёз с собой много консервов, конфет-монпасье в коробках и других вещей, предназначавшихся для подарков жителям Восточного Туркестана.
Н.Ф. любил рассказывать, как, когда он приезжал в какой-либо китайский город, к нему приходила делегация от местного населения с приветствием и справиться, с какой целью он путешествует. В подарок учёному путешественнику приподносили чай, продукты, местные изделия. Николай Фёдорович благодарил, радушно принимал гостей и, в свою очередь, дарил невиданные в этих местах консервы, коробки с конфетами и другие сувениры. Обмен подарками, по китайскому старинному обычаю, продолжался всё время, пока путешественники находились в данном пункте. О своём путешествии, о населении Восточного Туркестана, его радушии, приветливости, учтивости Николай Фёдорович сохранил лучшие воспоминания. Помимо научных записей, он вёл дневник путешествия (некоторые из сохранившихся записей дневника переданы мною в Центральный архив ТАССР).
Оставленный профессорским стипендиатом при кафедре турецко-татарской словесности и выполнивший научное поручение Академии наук, Николай Фёдорович возвращался в 1893 году в Петербург с молодой женой, приёмной дочерью своего дяди, чтобы занять предназначавшуюся ему научную должность. Однако его ожидало большое огорчение и несправедливость: на его место был назначен родственник проф. Березина, а Николай Фёдорович получает назначение в Казань на должность преподавателя восточных языков в звании экстраординарного профессора (восточный факультет Казанского университета был уже давно закрыт).
Казанский университет встретил Николая Фёдоровича неприветливо.
Историко-филологический факультет среди своих профессоров имел значительную привилегированно-сословную прослойку. Когда в их корпорацию входил новый член — хакас «инородец», некоторые из профессоров говорили, пожимая плечами: «К нам скоро будут присылать дикарей». Были нужны долгие годы неустанного труда, завоевание общепризнанного научного авторитета, исключительное терпение, неизменный такт и доброжелательность, чтобы разбить этот лёд.
В числе немногих, тепло и по-дружески относившихся к вновь приехавшим, была семья Андерсон — проф. финно-угорских наречий. Сам Н.И. Андерсон вскоре умер, и многие из бывших сослуживцев и знакомых отвернулись от них, но Николай Фёдорович принял горячее участие в осиротевшей семье. Один из сыновей Андерсона, Вальтер, бывал в семье Николая Фёдоровича сначала мальчиком, жадно поглощавшим книги и рассматривавшим иллюстрации, даваемые ему Николаем Фёдоровичем; позднее — студентом-филологом, слушавшим курс восточных языков, наконец, полноправным профессором западноевропейской литературы, собеседником и соучастником в научной работе. После самоопределения Финляндии Вальтер Николаевич Андерсон занял кафедру в университете в Хельсинки. Вскоре после смерти Николая Фёдоровича мы получили от него глубоко прочувствованное, искреннее письмо. «Из всех печальных вестей, какие я мог ожидать из Казани, весть о смерти Николая Фёдоровича была самой печальной, — писал он. — Через все годы моей жизни в Казани светлой линией тянутся мои воспоминания о Николае Фёдоровиче; это воспоминания, в которых для меня не звучит ни малейшего диссонанса».
Простота, доступность, общительность, неизменное внимание и благожелательность к людям составляли одни из самых замечательных сторон личности моего покойного отца. Его всегда очень любили простые люди: сторожа, возчики, крестьяне, прислуга, мелкие служащие. Летом мы жили на даче в сельской местности. Местные крестьяне хорошо знали и искренно уважали его. Николай Фёдорович любил в праздничный день заходить к кому-нибудь из этих простых людей, запросто беседуя, пил с ними чай, щедро отплачивая за гостеприимство, и приглашал к себе. Общительность и гостеприимство его были поистине удивительными. Он, можно сказать, просто не мог, не умел
отпустить от себя людей, не обласкав их своим вниманием, не угостив обедом, не напоив чаем (вина у нас почти не бывало).
Очень щедрый, он не любил приходить с пустыми руками в дом, где были дети. Сама я с раннего детства помню, как, возвращаясь домой с занятий, он не забывал никогда принести мне что-нибудь, и, когда я выбегала к нему навстречу, вынимал свертки, коробки. Он любил детей нежно, глубоко, заботливо, и дети, чувствуя это, льнули к нему. Целыми часами он мог сидеть с ними, что-нибудь им показывая, рассказывая, рисуя. Я не помню случая, чтобы отец когда-нибудь, даже во время занятий, сказал мне, что я мешаю, и удалил от себя.
Я слышала рассказ об одном мальчике-подростке, который приехал в город учиться, жил здесь один и по воскресеньям приходил к моим родителям. После его прихода систематически из карманов одежды исчезали деньги. Узнав об этом, Николай Фёдорович увёл мальчика к себе в кабинет и наедине так тепло и задушевно поговорил с ним, что тот искренне расплакался и перестал воровать. Николай Фёдорович любил делать подарки, но его подарки не были случайными вещами, купленными на брошенные небрежно деньги. Нет, он всегда очень внимательно и заботливо выбирал, обдумывал, стараясь сделать людям действительно приятное, доставить радость и часто сопровождал свои подарки памятной надписью.
В нашу скромную квартиру непрерывной и пёстрой вереницей приходили люди самых разнообразных общественных положений, профессий, национальностей, взглядов, возрастов, образовательного уровня от губернатора до уличного маньчжура, торговца бумажными абажурами; от европейского учёного до сапожника Хайруллы из подвала соседнего дома (Хайрулла был любителем восточной письменности и за чаем, которым угощал его отец, толковал о книгах). Причиной этой необычной широты диапазона знакомств Николая Фёдоровича являлась необычайная широта его знаний, интересов и глубокая человечность, привлекавшая к нему людей. Особенно много бывало у нас посетителей различных национальностей: монголы, буряты, китайцы, японцы, болгары, сербы, финны, турки; иностранцы-путешественники из Западной Европы; не говоря уже о представителях местных народностей — татарах, кряшенах, чувашах, марийцах... Всё это создавало какую-то особенную интернациональную в лучшем смысле этого слова атмосферу в доме, где не могло быть места никакой национальной исключительности.
Сельские учителя, различные представители интеллигенции из чувашских, марийских, татарских, удмуртских селений — собиратели местного фольклора, любители археологии, этнографии, коллекционеры и другие, тянущиеся к знанию жители глухих инородческих сёл, а также представители татарской интеллигенции города шли к Николаю Фёдоровичу за советом, за указанием и помощью, за руководством и консультацией — и не встречали отказа. Он их принимал, выслушивал, давал указания, а нередко привлекал к работе общества археологии и этнографии при Казанском университете, где долго и бессменно состоял председателем. Насколько мне известно, эта демократизация общества пришлась не по вкусу привилегированной части, которой приходилось на заседаниях общества заслушивать сообщения простых людей, жителей татарских, чувашских сёл. После 16-летней бескорыстной работы на очередных перевыборах в 1914 году кандидатура Николая Фёдоровича была забаллотирована. Однако бескорыстная любовь к науке и незлопамятность удержали Николая Фёдоровича от ухода из общества, и он, с свойственным ему тактом, поблагодарив прежний состав правления за работу, продолжал принимать жизненное участие в деятельности Общества археологии до конца жизни.
Будучи очень скромным, Николай Фёдорович старался никогда не затруднять людей, даже членов своей семьи. Очень аккуратный, он обычно сам убирал за собой постель, пришивал оторвавшуюся пуговицу; на его письменном столе, в ящике стола, в шкафах царил полный порядок. Он не оставлял после себя сора на обеденном столе, всемерно старался помочь, услужить, а не только заставлять обслуживать себя. В тяжёлые 1919 — 1921 годы он работал поразительно много, однако неизменно помогал и дома, выполняя тяжёлую работу: колку дров, носку тяжестей, стоял в очередях, работал на огороде. При этом он никогда не жаловался, не сердился. Когда в марте 1922 года его, очень тяжело больного, за несколько дней перед смертью, привезли в больницу для операции и предложили поднять на носилках на третий этаж, где помещалось хирургическое отделение, он отказался от носилок и совсем обессиленный, изнурённый болезнью, поднялся сам по лестницам. Помнится, когда к нему, умирающему человеку, входила в палату сиделка и приносила чай, он вместо жалоб и стонов приветливо предлагал ей попить чайку.
Работоспособность Николая Фёдоровича была поистине поразительна. Свидетельства и отзывы специалистов говорят о ней. Со своей стороны мне хотелось бы указать на способность отца работать в самых трудных условиях. В годы голода, лишений, по вечерам, при мигающем свете коптилки, он продолжал заниматься напряжённым умственным трудом. По его собственному свидетельству, одну из последних своих работ, «Восточную хронологию», он обдумывал, стоя в хлебных очередях.
Яркой отличительной чертой Николая Фёдоровича была склонность к юмору, беззлобной шутке. Он постоянно шутил, и это особенно располагало к нему людей. Некоторые из живых ныне современников до сих пор помнят его шутливые рассказы и замечания. Шутил он обычно с невозмутимо серьёзным видом и не смеялся сам. Удивительно было его самообладание: когда после операции, за два-три дня до смерти, для поддержания сил ему принесли немного вина, Николай Фёдорович шутливо отказался, говоря, что он член общества трезвости.
У Николая Фёдоровича были большая склонность и вкус к графическим и тонким ручным работам. Я помню, какие прекрасные геометрически точные звёзды, орнаменты, раскрашенные цветными карандашами, вычерчивал он мне в детстве; как вечерами, перед ёлкой, клеил артистически тонкой работы картонажи собственной оригинальной конструкции. Никто лучше его не мог склеить разбитую в мелкие осколки вещь, как никто лучше и осторожнее его не мог вынуть глубоко вонзившуюся занозу.
Николай Фёдорович имел способность довольствоваться немногим и ценить то, что есть. Помню, как в тяжёлый период 1919 — 1921 годов была организована комиссия по улучшению быта учёных (КУБУ) и началась выдача первого пайка научным работникам. Паёк давался в виде овса и, кажется, конского мяса. Научные работники, получая его, ворчали. Но Николай Фёдорович, придя домой, с укоризной рассказывал о недовольстве своих коллег и говорил, что надо быть довольными и благодарными, когда в такое трудное время государство всё-таки заботится об учёных и выдаёт им паёк.
К помощи и содействию Николая Фёдоровича постоянно обращалось много людей. Имея очень широкий круг знакомств и будучи простым и доступным, он почти никогда не хлопотал о себе и охотно ходатайствовал за других. Десятки людей устраивались через него на работу, определялись в учебные заведения, в приюты, в больницы. Удивительна была его отзывчивость. Помню, например, как одна бывшая учительница, пенсионерка, женщина очень бедная, с чудачествами и странностями, любила отсылать своему брату посылки с множеством пузырьков с лекарствами. Она часто приходила к нам и просила, чтобы Николай Фёдорович упаковал ей посылку. И он, несмотря на свою занятость, благодушно шутил и аккуратно упаковывал её посылку.
Николай Фёдорович был лучшим в Казани (а может быть, и далеко за её пределами) нумизматом и знатоком коллекций. Сам страстный и бескорыстный любитель музейного дела, он буквально отдыхал за этой работой. С какой тщательностью по вечерам он прочищал кислотой постоянно поступавшие к нему старинные монеты и определял их время и происхождение. В нумизматическом музее Казанского университета, которым Николай Фёдорович заведовал последние годы, был образцовый порядок, и для него было большим удовольствием показывать достопримечательности музея и рассказывать о них посетителям. Музейной работе отец бескорыстно и любовно отдавал не только свои знания, время, но нередко и свои личные средства. Особенно он любил весной, в день своих именин, в мае, ездить в Болгары. Охране этого ценнейшего памятника старины — развалин столицы Камско-Волжской Булгарии — Николай Фёдорович отдал много времени и сил. В последний раз он был там с экскурсией студентов Археологического института летом 1912 года.
Мир учёного
Научные устремления Н.Ф. Катанова охватывают широчайший круг вопросов: древние и современные ему языки и литературы тюрков, археология, исторические источники, этнография тюрков и монголов, нумизматика, музейное дело, восточная библиография, просвещение «инородцев»…
