Их домик стоял как раз напротив нашего, вросший в землю по самые окна, с густой черёмухой в палисаднике и всегда открытой калиткой на воротах — заходи кто хочет. Мне, малолетнему пацану, они казались уже пожилыми людьми, а было им совсем немного за сорок.

Пётр и Лариса Залимовы — Альбатрос и Чайка — так называли их местные старожилы. Рассказывали, что перед самой войной Пётр прикупил по дешёвке дышащий на ладан домишко, обиходил его и вскоре привёз из шахтёрского посёлка молоденькую невесту. Но через две недели после негромкой свадьбы призвали Залимова служить матросом на Дальний Восток, а тут — война... Позже Пётр писал, что обстановка на востоке напряжённая, и хотя после первых поражений немцев их союзники-японцы притихли, всё равно флот, где он имел честь служить, стоял и стоит ударной силой, готовый дать отпор агрессору. В конверт с трудом поместилась фотография, где Залимов в бушлате, перетянутый пулемётной лентой, с заломленной на затылок бескозыркой и в брюках, расклешённых до непомерной ширины, стоял на фоне нарисованного бурного моря с гранатой в руке и с суровым лицом побывавшего в передрягах моремана. На обратной стороне красовалось: «Любимой Чайке от Альбатроса». Чайкой он стал звать Ларису, когда узнал от кого-то из друзей перевод её имени с греческого.
Лариса по велению сердца окончила ускоренные курсы санинструкторов и, заколотив досками окна и двери домика, с группой таких же комсомолок через Сибирь и Урал была отправлена туда, где второй год гремела война. Дивизия шла в наступление. Сжимаясь в комочек и закрывая глаза от каждого взрыва, Лариса перевязывала раненых и ползком, из последних сил, на плащ-палатке тащила очередного полумёртвого солдата, умоляя: «Помогай, милый, помогай, нам жить надо!» И тот, простреленный пулей, со стонами толкал от себя ногами неласковую, изрытую снарядами землю... А Ларису тяжело контузило близким взрывом, отшвырнув на несколько метров от воронки. Осколки прошли выше — это и спасло. Так первый бой стал последним. Её выписали из госпиталя с постоянной головной болью, комиссовав бессрочно и наградив медалью «За боевые заслуги». Успела она вывести и вытащить из-под огня в том затяжном бою десять солдат и одного лейтенантика с осколочным ранением в живот. Лариса вернулась домой и стала трудиться в столярной мастерской, выпускающей снарядные ящики. В госпитале она работать не смогла из-за контузии. От вида крови её трясло и валило с ног.
Всё дальше на запад откатывалась война, и вот уже победным маршем прошли полки по Красной площади и отсверкали праздничные салюты. Следуя договору с союзниками, СССР объявил войну Японии и в короткий срок разгромил её. Чайка стала ждать возвращения своего Альбатроса, не зная, что тральщик, на котором он служил, в самый разгар сражений подорвался на японской мине. Цепляясь за плавающие обломки, Пётр сумел перетянуть ремнём выше колена ногу с оторванной ступнёй и, почти теряя сознание, доплыть до берега.
Штабисты посчитали Залимова погибшим и поторопились отправить страшное известие в маленький сибирский городок. Целую неделю почтальон Галя не решалась вручить Ларисе казённое письмо, называемое в народе похоронкой, затем всё же тихонько подсунула его под дверь. И поспешила уйти, но, услышав протяжный крик, села на траву и обхватила голову руками: «Сколько можно и как это выдержать!» За годы войны Галя разнесла много таких похоронок, и каждый раз душа разрывалась от чужого горя.
Залимова подобрали китайские рыбаки. Старая, со сморщенным в кулачок личиком китаянка, несколько дней поколдовав над его ногой, смогла не только остановить кровь, но и основательно подлечить рану. Два скуластых паренька переправили русского матроса на утлой лодочке-джонке в палаточный медсанбат, развёрнутый на берегу бухты. За мужество, проявленное при разминировании важного фарватера и за волю к жизни наградили Залимова медалью «За отвагу».
Когда через месяц Пётр Залимов — уже бывший военный матрос, списанный на берег из-за тяжёлого ранения, появился в воротах своего дома на костылях и с подогнутой штаниной, комсомолка Лариса перекрестилась и упала в обморок. Равнодушные люди не удосужились отправить опровержение на похоронку, а письмо Залимова о своей судьбе задержалось где-то в дебрях почтовой службы.
Конечно, в первую очередь была банька, а уже потом распаренный, пахнущий берёзовым веником Альбатрос сидел за накрытым во дворе длинным столом и, широко улыбаясь, поглядывал на Чайку. Та, всё ещё не веря своему счастью (хотя вот оно, сидит рядом, рот до ушей), суетилась, поднося угощение — всё, что вырастила в огороде. Из скудного магазинного ассортимента присутствовали хлеб по талонам и ржавая бочковая селёдка, которую из-за избытка соли, не вымочив, в рот не возьмёшь. Соседи приходили со своими табуретками, приносили, кто чем богат, здоровались и похлопывали по плечу: «Ничего, главное живой». Народ прибывал — всем хотелось увидеть воскресшего соседа-фронтовика, и поэтому притащили ещё один стол, выставили тазик резаной капусты, важно называемой салатом, и горками подложили поздних огурцов. Пили крепкую бражку из ведёрного бочонка. Да и кому особо пить-то — бабы и старики. Мужики, кто выжил, ещё не подтянулись к дому. Да и сразу всех не отпустят — армия есть армия. В тот памятный день гуляли до первых звёзд, успев и попеть, и поплясать под патефон, и поплакать.
Первое время Залимов взялся частенько выпивать, и Лариса не раз находила его пьяненьким в компании таких же безногих и безруких горемык, заполнивших местный рынок, клянчивших деньги и бьющих себя в грудь: «Мы кровь проливали, а вы здесь отсиживались». Какие-то небольшие копейки тут же пропивались. Вонючий спирт-денатурат разносили шустрые мазурики, снующие между рядами с бутылями за пазухой и со стаканчиками в карманах. Но вскоре до Петра дошло, что это может быстро кончиться гибелью от запоя или в драке между что-то не поделившими инвалидами-фронто­виками, пьяно тузившими друг друга чем попало: камнями, обломками кирпичей или вырванными из забора досками.
Не для того Альбатрос в море-океане выживал, чтобы загнуться в грязи под этим забором. Пётр устроился сторожем на базу и ночами охранял государственное имущество, отгоняя костылём любителей лёгкой наживы, а днём, немного поспав, уходил в свой сарайчик. Соседи радовались: «За ум взялся мужик — небольшие деньги, а домой носит и строгает-мастерит что-то, без дела не сидит». А была у того мысль соорудить себе протез, чтобы походил на живую ногу, гнулся как положено и не стучал мёртвой деревяшкой. И ведь сделал! Потом, вроде, приезжал мастер из протезной артели, долго мерил и срисовывал изделие.
Я в своём детстве чаще помню Альбатроса на костылях, но в святой праздник День Победы он пристёгивал протез, надевал тельняшку с бушлатом, Чайка — единственное крепдешиновое платье и любимую шляпу, украшенную искусственными незабудками, и они под руку прогуливались по улицам нашего городка, здороваясь направо и налево. Кто не знал Альбатроса и Чайку? Не найдёшь такого! Добрейшие люди. Детей у них не было. До войны не успели, а потом, по-видимому, сказалась контузия Чайки. Всю любовь они отдавали нам, соседским мальчишкам и девчонкам. Альбатрос возился с пацанами всё в том же сарайчике. Сколачивали по осени кормушки для птиц, ближе к зиме — будки собакам (как же они будут спать на голом снегу?) или, например, простенькие саночки для катания с горы и чтобы ходить на шпалозавод (по-простому «шпалик») за щепой для растопки печей. Девчонки липли к Чайке, вышивали крестиком салфетки, учились плести кружки-коврики из порванного на полоски цветного тряпья. Все эти поделки расходились по благодарным соседям.
В начале шестидесятых годов государство поднатужилось и стало выдавать инвалидам, потерявшим ноги, мотоколяски с ручным управлением. И однажды всех нас всполошил громкий треск двигателя. Видно, конструкторы не позаботились о хорошем глушителе. По улице в клубах пыли и дыма катил, виляя и подпрыгивая на кочках, драндулет. На сиденье торжественно восседал парадно одетый Альбатрос и от избытка чувств горланил: «Напрасно старушка ждёт мужа домой!..» — немного переделав известную песню.
Всегда чаще вспоминаются летние дни — замечательное золотое время. И даже повинность в виде полива и прополки огородных грядок не омрачала их беззаботность. Мы толкались возле Альбатросовых ворот, заглядывали в щели и ждали, когда он, стуча костылями, выйдет и крикнет: «А что, робя, айда на реку!» Дефицитный бензин выпрашивали у шофёров в обеденный перерыв возле столовой «Заготзерно», накапливая понемногу в канистру. Привилегия ехать, стоя по бокам «инвалидки» и держась за дуги откидной брезентовой крыши, доставалась нам — двум неразлучным друзьям, ближайшим соседям. Остальная пацанва, не участвовавшая в сборе бензина, почётным эскортом, глотая пыль, бежала рядом, не менее довольная происходящим. Наконец с грохотом и треском подъезжали к берегу и, скинув с себя одежду, а одежды-то — трусы да майка, голышом, тощие, но жилистые и загорелые до черноты, с разбега врезались в воду, и она кипела от наших ловких тел. У девчонок, чинно пришедших раньше, были свои интересы с обсуждением каких-то секретов и с плетением венков и браслетов из цветов и стеблей пикульки. «Дамы», по понятным причинам, купались отдельно за зарослями тальника, но иногда любопытный глазок нет-нет да блеснёт в нашу сторону из раздвинутых кустов под общий жизнерадостный смех. Мы, в отместку, подкрадывались и забрасывали визжащих девчонок наловленными лягушками. Довольный Альбатрос в семейных трусах, похохатывая над нашими манёврами, заходил в реку по колено, отбрасывал костыли и падал в воду. Потом, перебирая руками, заползал глубже и садился так, что торчала одна лопоухая и блаженно улыбающаяся голова. «Хорошо-то как, робя», — голосил он и колотил руками, поднимая тучи брызг.
Обратно ехать своим ходом «инвалидка» отказывалась. Несмотря на старания, мотор молчал, и мы толпой толкали её до самого дома, благо, что недалеко. Альбатрос, сидя за рулём, дымил неизменной папироской, добродушно покрикивая на нас и лукаво подмигивая встречным. Не сразу мы догадались, что он, хитрец, экономит бензин для своих нужд. Кстати, сам курящий, Альбатрос гонял покуривающих пацанов и мог, в целях воспитания, щелкануть пониже спины или дать крепкий подзатыльник: «Не привыкайте к этой отраве, лучше конфетку съешьте», — и доставал из кармана горсть рублёвых карамелек.
У ворот встречала Чайка и приглашала всех в дом. Пять — десять человек, без разницы, всем место найдётся; мы рассаживались по лавкам вокруг стола с самоваром. Хозяйка разливала фруктовый чай по разнокалиберным стаканам и давала по куску хлеба, посыпанного сахаром-песком. Такой чай, из прессованных в брикеты фруктов и ягод, продавался в магазинах, и ребятня за милу душу грызла его сухим. Ну а на хлебе с сахаром вообще все выросли. Чайка, примостившись с краешка, с улыбкой наблюдала, как гости уминают нехитрое угощение и корчат рожи перед зеркальным самоваром, отдраенным Альбатросом с особым флотским шиком.
Нам всё было интересно у Залимовых: и пугающий протез, стоящий на почётном месте, и медали, пристёгнутые к тряпочке на стене, обклеенной старыми выцветшими газетами и плакатами, — почему-то по гражданской обороне (видать, что было под рукой). На плакатах бегали люди в противогазах, вставали «грибы» атомных взрывов и чернели строгие надписи, не совсем понятные и от этого немного тревожные. Альбатрос пил чай с теми же хлебом и сахаром — и с таким же удовольствием. Потом Залимовы, провожая нас, стояли на крыльце рука об руку, Альбатрос что-то говорил Чайке, и та счастливо улыбалась.
Проходили дни, месяцы и даже годы. Мы взрослели, становились серьёзнее, и нам на смену подрастали другие сорванцы. Но домик Залимовых не пустовал, и «инвалидка» всё так же тарахтела по улицам, катая новое поколение.
Чайки не стало тёплым июльским вечером, когда она присела отдохнуть на лавочку под черёмухой. Контузия постепенно разрушала сердце и в один миг остановила его, оборвав хрупкую нить жизненных сил. Через весь городок на связанных полотенцах несли к кладбищу небольшой гроб, бросая под ноги еловые ветки. Впереди, ковыляя на протезе, в наглухо застёгнутом бушлате шёл Альбатрос с наскоро сшитой подушечкой в руках и с лежащими на ней медалью «За боевые заслуги» и значком ударницы коммунистического труда — всеми заслугами Чайки перед страной и тем, чем тогда, без иронии, дорожили. Но истинной наградой стало множество людей, которые сходились с окрестных улиц, чтобы проводить в последний путь подругу, соседку, да просто хорошего человека.
Альбатрос ненадолго пережил свою Чайку. За короткое время он сильно сдал — постарел и осунулся. Жильё его пришло в запустение. Соседи старались как-то поддержать ставшее нелёгким существование бывшего матроса, всегда любившего чистоту и армейский порядок, но ему всё стало безразлично. Он забросил работу сторожем и часами сидел на крыльцовой ступеньке. Ему просто не хотелось жить без Чайки. Мы садились рядом, и он начинал говорить и говорить, вспоминая, как она напевала что-то и при этом улыбалась, как порхала по дому в делах и заботах, хотя это было нелегко — контузия давала о себе знать. И как умело лечила его покалеченную ногу, одними своими прикосновениями усмиряя боль, когда через много лет вдруг начинали шевелиться и выходить мелкие, коварно затаившиеся осколки... И однажды нашли Альбатроса неживого, лежащего навзничь на родном крыльце и прижимающего к себе потёртую шляпку, украшенную незабудками.
На старом городском кладбище давно затерялись два холмика со скромными пирамидками и жестяными звёздочками. Звёздочки источила ржа, деревянные пирамидки рассыпались в прах, а холмики сровнялись с землёй и заросли травой. Теперь никто не покажет их место, да это и не важно. Главное — что жили настоящие люди, любившие друг друга и оставившие добрый след в нашей памяти.
Где когда-то глазел весёлыми оконцами их домик, давно стоит большой особняк из красного кирпича и серого бетона, по асфальтированной улице спешат по своим делам ухоженные иномарки. Всё вроде как и должно быть, но почему-то иногда так не хватает таких же добрых, искренних отношений и поступков, как у тех людей из далёкого детства.

Владимир ПОПОВ
Абакан