Бесконечно долгие дни блокады Ленинграда, 62 года служения театру, семейные радости и хлопоты — всё это жизнь Елены Петровны Килижековой.
Елена (хакасское имя Байко) Петровна Килижекова родилась 24 июля 1920 года в семье крестьянина-середняка. Отец — Пётр (Петрук) Фёдорович Килижеков, мать — Мария (Хаях) Матвеевна Киштеева. Всего у них было пятеро детей: кроме Елены, Агафья (1911 года рождения), Афанасий (1913), Георгий (1922) и самая младшая Мария (1925).
В 1930 году, после смерти отца, семья Килижековых переехала в Абакан. И здесь Лена с 11 лет начала трудовую деятельность: с утра училась в школе, а вечером работала в кондитерском цехе артели «Красная заря». В 15 лет поступила на курсы художественной вышивки, открытые в учебном комбинате при Хакпромсоюзе. Получила квалификацию «мастер 4-го разряда». В 17 лет решила освоить более востребованную профессию — пошла на курсы продавцов. Отучившись, стала работать в Хакасторге.
А в свободное время девушка с удовольствием занималась в танцевальном, хоровом кружках при областном Доме культуры, часто бывала в театре.
И неудивительно, что она решила попробовать свои силы, когда Ленинградский театральный институт объявил набор в первую хакасскую актёрскую студию. Попробовала — и прошла по конкурсу. Это было в 1939 году. Надо ли говорить, с каким удовольствием училась Елена.
Учёбу в легендарном вузе прервала война. Хакасские студенты, едва завершив второй курс, написали заявления с просьбой отправить их на фронт добровольцами. Все юноши ушли на войну, а девушки остались защищать Ленинград. Елена вместе с другими студентами обезвреживала зажигательные бомбы на крыше родного института, строила оборонительные сооружения в пригороде Ленинграда, дежурила в госпиталях, голодала, замерзала в холодных аудиториях института.
В феврале 1942 года Елена Килижекова, как и другие блокадники, была эвакуирована на машинах по замёрзшему Ладожскому озеру в Кострому, затем вернулась в Абакан.
Со 2 мая 1942 года приступила к работе в Хакасском областном драматическом театре. Была актрисой и по совместительству художником-гримёром. Прекрасно зная фольклор, обычаи и традиции хакасского народа, Елена Петровна была убедительна на сцене в образах героинь пьес Александра Топанова, Михаила Кокова, Михаила Кильчичакова.
Елена Петровна обладала хорошим художественным вкусом, отличалась природной наблюдательностью и постоянным стремлением к совершенствованию. В 1957 году она возглавила гримёрный цех театра.
Высокую оценку критиков, театральной общественности получила её работа как художника-гримёра над спектаклями «Кремлёвские куранты», «Третья патетическая», «Москва, Кремль», «Мир или Война», «Сквозь грозы». Она же создала образные гримы для таких спектаклей, как «Эзоп», «Мария Тюдор», «Гроза», «Ермак», «Отелло», «Иван Грозный», «Укрощение строптивой». Настоящий профессионал, она воспитала немало гримёров-парикмахеров, работающих ныне в разных театрах.
Любимой творческой работе Елена Петровна отдала 62 года. Она создала свыше 100 сценических образов и гримы более чем в 200 спектаклях.
Удачно сложилась и личная жизнь. В 1944 году Елена Петровна вышла замуж за Гавриила Ивановича Чанкова, вернувшегося с фронта по ранению. Они вырастили троих детей. Всем дали хорошее образование. Георгий Гаврилович (1945 года рождения) окончил Абаканский филиал Красноярского политехнического института по специальности «инженер-механик»; Нина Гавриловна (1949) — режиссёрский факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, сняла фильм «Пока не ступлю на мягкую траву…»; Александр Гаврилович (1956) окончил Новосибирский электротехнический институт по специальности «инженер-электрик».
Елена Петровна ушла из жизни 20 августа 2004 года.
Людмила УГДЫЖЕКОВА,
специалист Хакасского национального краеведческого музея имени Л.Р. Кызласова
* * *
Ученическая тетрадь. На обложке надпись: «Эпизоды из жизни Е.П. Килижековой во время блокады Ленинграда». Эти воспоминания Елена Петровна написала 40 лет назад. Хочется верить, что её рассказ, искренний своей простотой и полный жёсткой правды, не оставит равнодушным и вас, читатели.
1941 год, 22 июня. Мы готовились к экзаменам на крыше института с Баиновой Тамарой. Вдруг сообщают: война. Какой переполох был! Мы экзамены все сдали и решили ехать добровольцами на фронт. Нам (девушкам) отказали. А ребята хакасские ушли на фронт.
Девушки встали на защиту города... Взялись за работу. Мы сначала оборудовали убежище для института. После этого меня, Баинову Тамару, Тодикову Анастасию, Какашкину Анну отправили на оборонительные работы в пригород Ленинграда. Мы копали траншеи в районе Шимска. Нас было две тысячи студентов. Кругом болота. Привозной питьевой воды не хватало. Еда: хлеб и сахар. Мучила жажда. Мы стали пить из болота через марлечку — а там уйма насекомых. В результате заболевших увозили в Ленинград. Из наших увезли Какашкину и Тодикову, а мы с Баиновой остались работать дальше.
Нас стали бомбить... После бомбёжки наш руководитель, зам. директора института Серебряков Евгений Борисович, собрал нас, приказал быстро построиться — как солдатам. И тут же тронулись в путь. Никто не знал, куда он нас ведёт. Голодные, холодные, без тёплой одежды (ведь было лето, когда нас туда привезли). Шли всю ночь, дошли к утру. Говорят: это Новгород. Ого! Думаю: по истории всё время Новгород фигурирует, вот бы увидеть всё своими глазами. И это несмотря на голод и страшную усталость. Но не до того оказалось: здесь тоже было неспокойно. Евгений Борисович где-то достал хлеб и консервы (одна банка на двоих). Затем всех посадили в товарняк и повезли.
Едем. Вдруг тревога, стрельба по вагонам, поезд останавливается, мы бежим кто куда сломя голову. В кусты, ямы, болото. Лишь бы голову спрятать, такое состояние бывает от страха. И потом слышим: «Отбой!» — кричат. Мы, испуганные, поцарапанные, в порванной одежде, разлохмаченные, мокрые, выбирались из своих убежищ. От страха глаза у всех на небе: откуда, с какой стороны прилетят осколки или бомбы? Слышим: «Скорей, скорей! По вагонам!» Поезд уже тронулся — а нет рядом Баиновой, я стучу, кричу в дверь, но кто услышит. Вагоны бренчат, рельсы стучат.
Привезли нас в село Пустушка. Домов нет, кустарники разрубленные, трава, земля и предметы превратились в кашу, валяются каски, вороны каркают. «Зачем сюда приехали? Вы же видите: здесь делать нечего. Уезжайте скорей! Нас бомбят, и вас тоже разбомбят». Так встретили нас военные, их было совсем мало. Серебряков ушёл за транспортом, чтобы нас вывезти отсюда. А у нас на уме только еда: как бы поесть. Подошли машины военные. «Скорее, скорее!» — торопят нас. В небе над нами уже кружат бомбардировщики. Только отъехали (километров на пять — десять) — видим, там опять бомбят. По дороге в Ленинград — воронки от взрывов бомб, валяются расколотые, разбитые телеграфные столбы, торчат провода. Жуть. Кто кричит, кто плачет от страха, а кто молчит и смотрит на всё безумными глазами.
В Ленинграде мы сразу приступили к сохранению исторических ценностей. Помогали закапывать глубоко в землю ящики со скульптурами и памятниками.
* * *
Потом нас, студентов, опять отправили на оборонительные работы. Ехали на поезде до Красного Села, а дальше пешком до Русско-Высоцкого. К тому времени его жителей — а это было немецкое поселение — эвакуировали в глубь страны. В домах почти всё осталось, мы там жили. Копали траншеи и строили дзоты. Питались созревшей чёрной и красной смородиной из огородов. В этом селе мы стояли до холодов. Всё это время горели склады, базы и заводы пригорода Ленинграда.
Однажды меня отпустили за одеждой в город. Пришла в институт, мне выдали сапоги и кожаную куртку. [Утеплившись], приехала обратно. Слезла на станции. Иду в то село, где работали, а навстречу, смотрю, люди бегут. Ищу среди них моих девочек — не вижу. Иду дальше, поднимаюсь на пригорок, там огромное зарево: всё горит. Сердцем чую, что это село горит, где мы строили дзоты и рыли окопы.
Я почти бегом туда, как комиссар из «Оптимистической трагедии», только без нагана. Глазами ищу наших из института. Людей встречных становится всё меньше. Какой-то дядька кричит: «Куда идёшь? Не видишь, что ли, все ушли. Там стреляют, полсела уже сгорело». Он подумал, наверное, что я обезумела — молча продолжала идти. Схватил меня: «Ты же видишь: люди бегут, там немцы!» Тут меня страх одолел. И уже бегу за дядькой, ноги подкашиваются, боюсь потерять его из виду. Смотрю, он падает, его осколком царапнуло. [Поднимается.] Дальше идём молчком, а по земле впереди нас пули бегут, пыль поднимают. Оказывается, это по нам стреляют.
Дошли до станции, а там бомбят. Люди разбежались. Спрятались по кустам и на поле картофельном. Одной рукой [не глядя] картошку выкапывают из мёрзлой земли, а глаза — к небу; наблюдают, куда летят бомбы. Как только на станции прекратилась бомбёжка, все бросились к паровозам, которые везли в Ленинград.
Там я нашла своих. Нашла Тамару Баинову. На этот раз её отправили работать на завод. Мне предложили организовать пожарную команду, куда я включила и своих подружек Тодикову Анастасию и Какашкину Анну. Мы страшно боялись взрывов.
Казалось, бесконечно стреляли дальнобойные орудия. Порой, когда дежурили на чердаке института и вокруг падали бомбы, возникало такое впечатление, что летишь в пропасть с пятого этажа вместе с кирпичами. Тебя бросало от одной стены к другой. При этом надо было гасить зажигательные бомбы.
* * *
Вот ещё один эпизод из моей военной жизни. Нас, всех студентов (мужчин и женщин) из Хакасии, Якутии, Карело-Финской ССР, поселили в 1-ю аудиторию института, где стены и пол были каменные. И там мы поставили буржуйку — чугунную печь. Воды нет, дров нет. Нам разрешили топить кубы для декораций. Пищи нет. Всё меньше и меньше становилось хлеба, в декабре дошло до 125 граммов на день. Хлеб со жмыхом, что ли, как тесто сырое. Мы раздавливали его на ладони, как пластилин. Придумали суп варить из хлеба. Накрошим его мелко в кружку — и соли побольше. Но опять проблема: воды нет. Ждали, когда снег пойдёт, просили небо сжалиться. И когда снег падал — у нас праздник. Собирали снег и берегли каждую каплю талой воды. Мыться — забыли.
В это трудное время нас посещали педагоги: Шереметьева Екатерина Михайловна принесла нам бобы; Лидия Арсентьевна — сахар и чай. Лидия Арсентьевна — такая хорошая, чувствительная женщина, она старалась передать нам свои знания и любовь к русскому языку и литературе. Пришла проведать вся опухшая, но в поддержку сказала нам: «Не жалейте, топите больше, я у себя всю мебель истопила». Мы стали больше лежать. Не то спишь, не то бредишь. Чувствуешь полное безразличие. А когда вставали, падали от головокружения... Вот что хочу сказать: как трудно бы ни было, надо шевелиться, бороться с собой.
* * *
Ещё один эпизод. Профессор Бош Б., историк западного театра, попросил прийти кого-либо из хакасской мастерской. Он был нашим шефом по пожарной команде, поэтому пошла я. Он обрадовался — слёзы пошли. Пожилой человек в холоде и голоде лежит и не может встать. Я ему печечку растопила. Снег нагрела, водичку залила в грелку и к ножкам положила. Сам улыбается, а слёзы катятся по щекам: «Ой, милая девушка, ты мне второе дыхание дала. Садись пиши, я буду диктовать». Я думала, письмо буду писать, а он начал диктовать, что ему купить. И мне на память предложил купить косметику и парфюмерию. «Вот, Леночка, купи мне эти вещи, я буду тебе очень благодарен. Возьми в тумбочке деньги. Тебе надо, возьми-возьми». В тумбочке пачки денег, 100 — 50-рублёвки. А я думаю: «Зачем мне, мы не знаем, будем ли живы. Чем отдавать?»
Пошла по магазинам. Они все замаскированы, только трубы из окошек торчат, товаров почти нет, купила себе ленты и губную помаду. Замёрзла, дошла до Невского проспекта, устала, повернула обратно. Еле иду, скользко, гололедица, особенно на улице Володарского. Кое-где лежали люди, думаю: почему они не встают? На углу Белинского и Володарского упала, подумала: «Не встану, здесь смерть пришла». Слёзы льются, как у Боша. Карабкаюсь руками, но не могу встать. Появились паника, страх. Уговариваю себя: я должна встать, дойти хотя бы до института.
В это время слышу гул машин, вижу несколько грузовых машин, которые везут баранье мясо. Подумала, что это помощь голодающим. Я смогла сесть, присмотрелась: «Ой, батюшки, так это покойников везут. Но почему ж они голые?» Я не поняла, откуда столько трупов везли.
...У меня сразу возникло желание во что бы то ни стало жить. Дойти. Подползла к стенке, упёрлась. Никого нет вокруг. И тут вижу, на моё счастье, двое военных идут. Я им машу. Подошли и по моей просьбе довели до института театрального. И я стала потихоньку отходить. Отлежалась, набралась сил и пошла к Бошу, за стенку держась. Он был огорчён, что мало ему что смогла купить. У него было тепло, и я отогрелась. Это было моё последнее посещение. Через неделю он умер.
* * *
Наступил самый холодный месяц — декабрь 1941 года. Мы узнали, что Анна, студентка из карело-финской мастерской, беременна. Поняли, почему она так рыскает. Как голодная собака. Уходит ночью, а появляется часов в пять-шесть утра, и всегда с громом, шумом. Она нашла где-то солдатские ботинки 42-го размера... Вот почему по каменному полу раздавался такой шум от брякающих ботинок. Она обычно сообщала нам новости: что в Ленинграде делается, где на каком фронте совершили прорыв советские войска, когда и сколько хлеба прибавят. У нас же не было ни радио, ни света.
Однажды утром так было тихо — не хватало голоса Анны. Она заболела и не могла встать. На третий день, что ли, она еле слышно прошептала: «Девочки, дайте воды». Я не выдержала, встала с трудом и подошла к ней. Думала, умирает, дала снеговой воды. А она шёпотом: «Лена! Я не могу родить ребёнка». Я растерялась. А что мне делать? Как помочь? Она: «Вот тут дави». Я боюсь, глажу её животик, а она взяла мои руки и давай давить куда надо. Вдруг пусто стало в животе, она вздохнула с облегчением и попросила найти свечку и ножницы. Я вспомнила: у дежурной, может, есть. Пошла к ней, она взяла свечку и ножницы, а меня отправила за снегом. Я долго, видимо, ходила, Анна говорит: «Лена, скорей, ребёнок захлебнётся». Он лежал и молчал под одеялом. Я с ужасом достала этот мокрый комочек. Анна: «Давай, давай, Лена, бей, если не дышит по попе»... Ребёнок закричал, завернула его в чистую простыню, отрезала пуповину, завязала. Ребёнок синий, как курица, худой, но живой.
Почему я привожу этот эпизод из блокадной жизни? Чтобы понять, что значит природа, которая в различных условиях рождает и обновляет мир. Вместо умерших появляется новая жизнь.
* * *
Нас эвакуировали 28 февраля 1942 года по Ладожскому озеру в Кострому. Оттуда выехали домой 15 марта, и 5 апреля я приехала в Абакан.
Награды
Елена Килижекова награждена медалями «За оборону Ленинграда», «К 60-летию снятия блокады Ленинграда», «К 100-летию Георгия Жукова», «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941 — 1945 годов». Среди её наград — медаль «Ветеран труда», почётный знак министерства культуры СССР «За отличную работу». Ей присвоено звание «Заслуженный работник культуры Республики Хакасия».
Благодарим Людмилу Георгиевну Угдыжекову
за предоставленные редакции воспоминания Елены Петровны Килижековой.
