Хлеба нет — поешь калачиков

№ 105 – 106 (23712 – 23713) от 7 июня
Хлеба нет — поешь калачиков
Рисунок Ларисы Бакановой

Здравствуйте, уважаемые журналисты газеты «Хакасия». Пишет вам читательница со стажем. Внимательно прочитала статьи Сергея Сипкина «Наследники и наследство» от 22, 29 марта и отклик на них Михаила Николаевича Михайлова. Я тоже не могу не откликнуться.

Мне 81 год, так что в своей жизни я кое-что повидала и испытала. Оспаривать тот или иной строй не буду, так как в каждом есть свои плюсы и минусы. Опишу лишь то, что пережила наша семья.
Сама я дочь репрессированного отца с Украины, арестованного в 1937 году и расстрелянного в 1938-м. Через восемь месяцев после ареста, 5 февраля 1938 года, в Красноярске было вынесено постановление тройки НКВД о расстреле отца, как участника «контрреволюционной организации» в совхозе Полярный города Игарки. Через три дня приговор был приведён в исполнение, лишили человека жизни в 37 лет. Нас лишили отца: меня в десять месяцев, сестру в три года. Маму оставили вдовой в 27 лет.
Если кто-то хоть мало-мальски интересуется прошлым нашей страны, должен знать, что постановление троек и двоек противозаконно. Приговор о виновности или отсутствии оной должен выносить суд. Но так как суды не успевали справляться со своей работой (столько было арестованных!), придумали тройки и даже двойки.
На поверку оказалось, что никакой повстанческой организации, которая «занималась вредительством, кормя отравленной рыбой коров, свиней, поросят» (из ордера на арест отца от 10 июня 1937 года за № 3), не существовало.
Мы с сестрой, как дети «врага народа», вынуждены были везде и всюду, заполняя анкеты, писать и говорить, что наш отец умер. Так нам наказала мама после одного случая. Я, учась на втором курсе медучилища, сделала запрос в 1956 году в архив Москвы, желая узнать хоть что-то о судьбе отца. Меня вызвали в милицию и сказали, что он умер от двухстороннего крупозного воспаления лёгких во Владивостоке (там отец отродясь не был). Приехав домой, я рассказала об этом маме, она сильно напугалась, заплакала: «Дочка, что ты наделала?! Ведь тебя могут теперь отчислить из училища». Вот тогда она мне и дала материнский наказ-совет: «Дочка, если ты хочешь в этой жизни чего-нибудь достичь, запомни: никаких никуда запросов. С этого дня твой отец умер». И я последовала её совету. Даже муж, а с ним я прожила 30 лет, не знал, что мой отец репрессирован.
Лишь в 1997 году, когда мне пришли бумаги из Красноярска о реабилитации отца, я всё рассказала мужу, он был очень удивлён. Почему я 60 лет молчала? Да потому что если бы узнали, что я дочь «врага народа», то не видать бы мне было пионерии, комсомола как своих собственных ушей. Потом боялась за сына. Ведь даже родственникам репрессированных не было возможности занимать мало-мальски значительные должности.
Второй пример. Отец моего мужа, из Белоруссии, тоже был репрессирован. За банальную драку. Избил бригадира за критику в свой адрес. Драка бытовая. Но осудили человека по политической статье. У меня тоже есть выписка из его дела и справка о реабилитации в 1959 году. Отсидел десять лет. Ссылку отбывал в Абанском районе Красноярского края. После реабилитации уехали в Омскую область. И когда младший сын, 1947 года рождения, после окончания школы хотел поступить в Омское мореходное училище, указав в анкете, что его отец был осуждён по 58-й статье, его не приняли. А было это в 1965 году. Разве кто мог подумать, что через шесть лет после реабилитации отца может быть детям дорога закрыта.
Третий пример. Сестра моего мужа вступила в брак с Александром, окончившим Уссурийское военное училище и отработавшим 14 лет в Приморском крае. В то время его отец Хромченко работал начальником милиции в Усть-Абакане. В середине 1970-х годов Саша подал рапорт о переводе в Киев. Его вызвал начальник: «А где был отец твоей жены во время войны?» И рапорт не подписал.
Страх был постоянным моим спутником. О репрессированных я могу многое рассказать и написать. О своих сослуживцах, знакомых. Я в течение пяти лет (с 1957-го по 1962 год) работала по распределению после окончания медучилища исключительно среди репрессированных, отбывавших ссылку в нашей матушке-Сибири. Могу рассказать об их адском труде и жизни.
Во время войны при массовом холоде и голоде, не знаю, по чьему указанию, над народом издевались местные чиновники. Весной голодным людям нельзя было на полях собирать колоски. У детей просто-напросто высыпали то, что они насобирали. Объездчик на лошади выгонял ребятишек с поля. А взрослых судили. Со мной учился в первом классе мальчик, отец которого погиб во время Великой Отечественной. А мать насобирала ведро колосков, и её захватил объездчик, ей дали десять лет. Бедная женщина освободилась досрочно лишь благодаря рождению ребёнка в тюрьме. Получается так: лучше мы эти несчастные колоски запашем, чем их зёрна спасут чью-то жизнь.
Моя мама сильно болела, находясь почти при смерти. Бабушка пошла к председателю колхоза Николаю Васильевичу Кошкарёву: «Выпишите, пожалуйста, граммов 400 — 500 хлеба, Маруся сильно болеет». На что тот ответил: «Больные не едят». И не дал хлеба. А ведь он был коммунист. Вернулась бабушка домой вся в слезах ни с чем. А ведь председатель колхоза, по всей вероятности, не голодал.
И бригадир был ему под стать. Объезжал сельчан, говоря, кому на какую работу идти. Если кто-то отказывался: «На работу не пойду — нет хлеба», он с издёвкой отвечал: «Хлеба нет — ешь калачики». Вот как так могли поступать коммунисты? Их, когда вернулись с фронта мужчины, народ сразу переизбрал.
Теперь о Победе. Никто не умаляет героизма наших воинов, но кто же армию кормил, обувал, одевал, выпускал для неё снаряды, танки, самолёты и другое вооружение? Наш голодный народ. Отдавая всё для фронта, всё для победы, отказывая себе в том малом, что у него было. Были обязательные поставки: сдай яйца — если у тебя хоть пять кур, молоко — если во дворе бурёнка, шерсть — если есть овцы. Даже шкуру свиньи сдай, если таковая была. А ещё займы облигаций. Самое трудное для жителей села. Все же работали за трудодни, палочки. Мы, дети, своих родителей почти не видели. Они уходили, когда мы ещё спали, и возвращались, когда мы уже спали. Мама, окончив курсы трактористов, работала на колёсном тракторе, который надо было завести ручкой, так как пускачей на них не было.
А какая сила у голодной, хотя и молодой женщины? Я как сейчас вижу эту колымагу, стоявшую перед окном, и плачущую мать — от бессилия её завести. Женщины кооперировались между собой по три человека и пахали огороды, так как добрых лошадей забрали для армии. А какие были доходяги. Надо было пахать и засевать колхозные поля. О чём можно говорить? Какая армия и победа без народа? Не знаю, как очевидное можно оспаривать. Мы, жители Сибири, были очень счастливы тем, что на нас не сыпались снаряды и пули. И это было великое благо.
А ещё, если из вас кто не знаком с «Блокадной книгой» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, советую прочесть. Без содрогания и слёз её невозможно читать.
Ну а те наши солдаты, что попадали в плен и бежали оттуда с надеждой возвращения на родину, они сразу попадали в застенки ГУЛАГа или другие тюрьмы. Это тоже работа наших «доблестных» коммунистов. Конечно, и среди них было много достойных людей, но они по той или иной причине были вынуждены молчать. Но это уже другая тема. Возможно, я написала что-то не по теме, но я описывала факты и только факты. И то, что у меня на сердце много лет. Что опубликуете, то я прочту вместе со всеми без каких-либо претензий и обиды в ваш адрес.

С уважением,
ваш читатель и почитатель
Вера ПОЛОВИНСКАЯ (БОБРОВНИК)
Бея

Р.S. Ещё одно воспоминание из детства. Пошла как-то моя бабушка с санками на поле за соломой за 4 — 4,5 километра, чтобы дать что-то бурёнке-кормилице. Возвращается назад, ей навстречу едет тот самый бригадир, о котором я рассказала выше. Он слез, привязал санки с соломой к своим саням и так тащил бедную старуху до самого села, отобрав солому. Вот такие мы белые и пушистые.



Просмотров: 1371