Мой рядовой
Коллаж Ларисы Бакановой

Нет, ну почему вот так-то, никогда не допросишься у него про войну рассказать! О чём угодно готов говорить — о природе, о погоде, о том, как кукурузу посадил (кому она, кукуруза, нужна, скажите на милость!), какие-то истории смешные вспомнит — а про войну ни слова. Хоть клещами тяни.

А мне как быть? Учителя говорят: спрашивайте своих родных о том, как они воевали! А потом на классных часах одноклассники мои рассказывают, какие подвиги их деды на войне совершали. Тот с гранатой против «Тигра» вышел, другой взвод фашистов из автомата положил, один на корабле, второй на самолёте! А моего дедушку начнёшь спрашивать, как на войне было, — ответ один: «Лучше тебе этого не знать. Лучше никому этого не знать».
Потом отвернётся, пороется в карманах старенького пиджачка, достанет такой же старенький носовой платок в синюю клетку, высморкается в него громко — и уже готов какую-нибудь байку смешную рассказывать. Только глаза как-то блестят, будто слёзы в них стоят.
Только разве ж это можно, взрослому человеку, дедушке моему — и плакать? Он же всю войну прошёл, два ранения имеет, медали-ордена у бабушки в платочке завязаны — только 9 Мая, в День Победы, и день рождения свой (дед родился именно 9 мая), когда все фронтовики собираются в нашем поселковом клубе, он цепляет их к пиджаку, и будто стесняясь идёт на встречу с такими же, как он, воинами.
Но и там никогда не говорит о войне, о боях, не бьёт себя в грудь, рассказывая о подвигах, о наградах своих, ранениях, контузиях. Шутит, смеётся, выпивает «фронтовые двести», слушает тех, кто любит повыступать, — а сам молчит. Наутро после праздника снимает медали, отдаёт их на хранение бабушке, пиджак вешает в шкаф и, надев что попроще, собирается на охоту.
Да, он охотником был при нашем леспромхозовском ОРСе. Белку легко бил в глаз…

Вот и задумайтесь, кем мог бы быть такой охотник на войне, когда умение убить белку с одного выстрела ценилось очень высоко?
Но мы не задумывались. Знали только — воевал, вспоминать не просто не любит — настоящая мука для него это, и после нескольких попыток перестали донимать.
В результате в памяти осталось лишь несколько эпизодов. Вот мы с дедом сидим на скамейке, согретой весенним солнцем, и я с упрямой настойчивостью девятилетней отличницы спрашиваю, каких важных людей он видел на войне. «Рокоссовского, Конева, Жукова», — послушно перечисляет дед…

Отчего-то в воспоминаниях моих и этот тёплый день, и рассказ деда слились в одну картину. На ней маршал Рокоссовский в белом военном мундире, весь увешанный наградами и на белом же коне, — просто светится всё в моей памяти! — проезжает по Чехословакии (это тоже из памяти, дедушка сказал тогда, что войну закончил там) мимо войск, которые кричат ему «Ура!». И среди воинов — мой дедушка стоит. В пиджачке своём стареньком, с алюминиевым бидончиком, с которым к нам за молоком приходил. Стоит и радуется. И слёзы вытирает своим платком в синюю клетку…

…Мы, «яковлевские», как называла нас мама, на слёзы все слабые. Это в деда.
Однажды таки заставили его выступать на классном часе у моей старшей сестры, Наташи. Вернее, добрая Натка упросила деда: «Другие же ходят!» Дедушка пришёл нарядный, с медалями, но, пока слушал других героических фронтовиков (много их тогда было живо), разнервничался, достал платок, всё вытирал им пот. А когда пришло его время говорить…

Сейчас я вспоминаю, с какой досадой и недоумением звучали слова сестры. Ей было жалко дедушку, и в то же время она спрашивала у папы: «Ну почему? Он рассказывает о подвиге, о каком-то пятачке, на котором шёл бой, о Великих Луках, Виннице, о том, как наши били фашистов, — а на глазах у него слёзы. А потом начал говорить про немецкие танки, которые давили людей в окопах, и вообще заплакал и начал спрашивать у учительницы, зачем детям знать это. Что это лучше никогда не видеть, никому не знать, что война — это страшно».
Кажется, ей было неловко перед одноклассниками. Ну как же! В нашем представлении, особенно в то время, войну рисовали одним непрекращающимся подвигом, и многие фронтовики рассказывали о боях так же — как мы их одной левой уделали. А тут стоит человек, рассказывает о гибели однополчан, о том, как это страшно — остаться одному в месиве из разорванных человеческих тел, и ничего в этом нет героического, никакого подвига даже: подумаешь, остался в живых и до последнего патрона, пока осколок не сделал руку неподвижной, а от боли, потери крови и, главное, нечеловеческого ужаса войны не потемнело в глазах, стрелял из снайперской винтовки по врагу…

…Это было то самое Великолукское направление Западного фронта, второй Сталинград, куда рядовой красногвардеец Иван Георгиевич Яковлев, дедушка мой, 1904 года рождения, попал в самый разгар напряжённых боёв — в феврале 1942 года. В его военном билете значится, что призван он в РККА в декабре 1941 года. Значит, только успели сформировать часть и добраться из далёкого Забайкалья до европейской части России — и сразу бой за боем. И такими кровопролитными были эти сражения, что взрослый человек, семьянин (шестеро пацанов и жена Марея ждали его дома), охотник, ходивший и на медведя, и на кабана, казак, переживший Гражданскую войну, ужаснулся их бесчеловечности.
— Он был добрым очень. Мы, помню, когда маленькими были, не случалось такого времени, чтобы у нас дома какая-нибудь зверушка не жила. И ежи, и зайцы, козлята, лосята, даже медвежонок — папка если находил в лесу брошенных малышей, приносил домой. Мы выкармливали их, а потом он увозил в зоопарк, в город. В Чите тогда был маленький зоопарк, — вспоминает сегодня моя тётя Света, Светлана Ивановна Лоншакова, дочь дедушки, родившаяся уже после войны, в 1947 году. — Он говорил, что это закон охоты — не дать погибнуть подрастающему поколению, иначе беда. А война ведь была без соблюдения любых законов — хоть человеческих, хоть охотничьих, хоть звериных. Все эти законы он хорошо знал.
Она, война эта, стала для него той самой необходимой работой русского мужика, которую нужно исполнить во что бы то ни стало — пусть на исходе сил, но исполнить. И домой вернуться.
Чтобы больше никогда не вспоминать.
— Знаешь, война в нём жила как боль какая-то. Редко чем добрым то время вспоминал, — продолжает тётя Света. — Раз угостили нас грушами — кажется, вкусно, сладко, тогда же в наших местах груши вообще в диковинку были. Папка надкусил одну, да всё нам вернул. Говорит, мол, это не груши, а трава. Вот, мол, в Белоруссии когда они стояли, так там были настоящие груши: их ешь, а они во рту тают, и по вкусу будто мёд. А помнишь дедушкиного «Тёркина»?
Ещё бы! Тёркина, вернее, гипсовую фигуру солдата с гармошкой, стоявшую в доме моих бабушки с дедом на этажерке, трудно не помнить. Совершенно нетипичная для крестьянского быта, где каждая вещь имеет практическое предназначение, она резко выбивалась из контекста.
Вот самовар на старенькой клеёнке не выбивался. Разнокалиберные фотографии в рамке над столом тоже вполне понятны. Даже кружевная салфетка, на которой стоял дедушкин «Тёркин», была объяснима.
А он был инопланетянином. Очень красивый, яркий, белозубый, он так развернул меха гармошки, будто вот сейчас заиграет что-то такое, что ноги сами в пляс кинутся. О, я хорошо помню, как мне хотелось стянуть дедушкиного «Тёркина» с этажерки, поиграть с ним. Ну или потрогать хотя бы. Однако это делать было нельзя — дедушка строго-настрого запретил его трогать кому бы то ни было, даже бабушке, и поэтому к весёлому гармонисту постепенно все начали относиться с глубочайшим уважением. Откуда он взялся в более чем скромном доме моих бабушки с дедом?
По воспоминаниям тёти Светы, трёх таких «Тёркиных» привезли в поселковое сельпо году в 1953-м (получается, он был старше меня на двенадцать лет!).
— Мы пришли в магазин с папкой, а они там стоят. С гармошками. Папка даже не думал долго, хотя по тем временам вещь была не из дешёвых — что-то около тридцати рублей с лишним стоила. Помню, отдал деньги, взял «Тёркина» с прилавка, и домой мы пошли. Тихо так, осторожно. И папка внутри был тихий, не отвечал на мои расспросы. Ну я так-то и не спрашивала. Знала, что ему скоро перед мамой ответ держать.
Мама, конечно, спросила строго: «Ты по чё его взял-то? Денег некуда девать, что ли?» Он же никогда ничего себе вообще не покупал — и тут вдруг! А он спокойно так отвечает, что так надо, что это же Тёркин. И добавил, что у них в полку тоже был свой Тёркин — весельчак, балагур, хороший вояка, которого любили все.
Наверное, этот однополчанин, по сути, обычный русский солдат Второй мировой войны, что-то значил для дедушки, и его строгая жена, взглянув на своего Ивана, сразу поняла всё и больше уже ни о чём не спрашивала.
Он, этот гипсовый солдат, изготовленный артелью инвалидов (как много было таких артелей после войны), был для моего деда однополчанином, другом. Наверное, только с ним он вёл неслышные разговоры о войне — стоял перед ним, иногда осторожно прикасался рукой к блестящей гипсовой поверхности растянутых мехов гармони, пыль стирал сам, осторожно, не дыша: так, я видела, вытирают пыль с икон…

Дедушка вернулся с войны в августе 1945 года. Три месяца добирался из Европы счастливый солдат домой. Первыми встретили его сыновья, без него подросшие: мой папа Алька, Олег (когда дедушка уходил на войну, папе и года не было) и родившийся в 1941 году Витька, Витёк, который ещё не видел отца.
Папа мой помнил, какое это было счастье — встречать отца с войны. Рассказывал после, что вернулся он с небольшим железным чемоданчиком, полным конфет, и мешочком с сухарями — теми, что были в дорогу. И на станции ещё открыл чемоданчик свой и щедро стал одаривать конфетами детвору, которая тут же выстроилась в очередь. Так бы и всё раздал, если бы кто-то из сельчан не сказал: «Иван, ты что делаешь? Домой всё неси — у тебя там свой выводок голодный, у нас ведь в магазинах-то ничего не продаётся, уж тем более конфеты». Говорят, дедушка тогда сильно удивился: «Как ничего в магазинах нет? Здесь же не было войны!»
Бабушка никогда не сообщала ему на фронт, что в тылу была своя война под лозунгом: «Всё для Победы». В ней каждый колосок, каждый лист табака равнялся винтовке или патрону и уходил туда, где шло сражение. А в избе-то шесть голодных ртов, которых ей удалось сохранить в войну, когда много соседских ребятишек умерло от недоедания и болезней…

На следующий день после возвращения дедушка пошёл устраиваться на работу. Через пару дней вышел на охоту. Скорый на ногу, несмотря на ранение (второе ранение получил в ногу), он легко оббегал охотничьи угодья от Читы до Ленинска, охотился в пойме реки Оленгуй. Всю дичь сдавал в ОРС, сотрудники распределяли мясо по учреждениям, магазинам. Он был хорошим охотником — приносил сохатого, косулю, много бил зайцев, ходил на кабанов. Многие в нашем посёлке помнят историю, когда дедушка — уж точно не на жизнь, а на смерть схватился с матёрым медведем. Голодный зверь, проснувшийся весной, подкрался со спины, отрезав деда от ружья, — он в это время кипятил чай на костре. Но вовремя успел вскочить на ноги и встретиться со зверем глазами. Спас деда охотничий нож — он первым успел вонзить клинок и бил, сколько мог, пока медведь драл ему спину.
Этот случай помнят все наши односельчане. Дедушка тогда прибежал на конный двор — в крови, в порванной в клочья телогрейке (шрамы на спине у него остались страшные), и волосы стояли просто дыбом. Кони от него шарахались, а он попросил телегу, чтобы довезти тушу медведя до посёлка. Медведя того к вечеру разделали, мясо варили в больших чанах во дворе, и все досыта наелись — голодно ещё тогда было…

Вот про свои схватки с медведем, про то, как с разбегу заскочил на лесину от разъярённого секача, как тихо скрадывали зверя — так, что однажды сын его, Пашка, запнувшись, оседлал косулю, и та несла его по поляне так, что чуть не прибила, дед мог рассказывать много, весело и с удовольствием — это же не война. Свято верил, что если молчать о ней, то никого из близких она больше не коснётся...
А самого его война всё же достала. Вечером по радио была передача про бои при Великих Луках — приближался праздник Победы, тридцатилетний её юбилей.
Дедушка слушал рассказ диктора стоя — просто замер перед приёмником, когда понял, о чём идёт речь, и стоял, как на карауле. Бабушка звала его ложиться спать. «Погоди, — ответил он, — тут говорят про те места, где я воевал».
Эти слова стали последними в его жизни. Утром дедушки не стало.
Помню, я плакала тогда, закапывая в землю свою коллекцию цветных стёклышек. Говорили же мне, что нельзя их хранить, что это — к несчастью, а я не слушала! И дедушка умер. Я винила себя очень сильно и вспоминала, как он в шутку царапал меня отросшей щетиной (так, наверное, делают все дедушки на земле), я смеялась, а он спрашивал: «Колюче, колюче?»
Теперь колюче стало у меня внутри. Кололо везде: в груди, в горле. Кололо всё время. И сейчас, спустя годы, колет…

И жаль, что мы знали о его боевом пути так мало, не считали особенным героем, даже его медали, ставшие игрушками для правнуков, частично утеряны.
Но сегодня, дед, я точно знаю, что рассказала бы своим одноклассникам на классном часе. И про боевой путь твоего миномётного полка — от Великих Лук, через Белоруссию и Прибалтику, в Чехословакию. Про бои, в которых ты принимал участие. Я даже записала слова генерала Родимцева о Сталинграде — так, мне показалось, они перекликаются с твоим ощущением войны: «Пройти через него и выжить — всё равно, что родиться заново. Там пришлось увидеть такое, чего не было ни раньше, ни позже». Твой пятачок возле Великих Лук, где ты, раненный, остался один среди подавленных вражескими танками однополчан, стал для тебя твоим Сталинградом. Там ты родился вновь, получил ранение, выжил и продолжил воевать до Победы. Потому что нельзя ведь было пустить этих зверей туда, где жила твоя Марея и подрастали шесть пацанов, которых ты называл «шайка бритоголовых». Дед, а ещё я зачитаю им слова из приказа — от тебя-то было не допроситься, но я всё равно нашла его на сайте «Память России». Да, это тот самый приказ 558-го миномётного полка 31-ой отдельной миномётной, ордена Кутузова бригады РГК, в котором… «От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий Командования на Фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и мужество... медалью «За Отвагу» награждается красноармеец Яковлев Иван Георгиевич, ...1904 года рождения, русский, кандидат ВКПб с 1944 года, на войне с декабря 1941 года, ранен 10.02.42 года и 09.02.43 года, призван Читинским ГВК».
Ещё там написано «подвиг». Да, именно так… А ты ни разу ни словечком! Но я всё равно знаю теперь, что «при прорыве обороны противника в районе мызы Вага-Асите (это Прибалтика. — Ред.) своей чёткой работой обеспечил непрерывное ведение огня. Миномётом была уничтожена пулемётная точка, которая мешала продвижению наших войск».
Ты герой, дед. Каждый день на этой войне был подвигом для всех, и ты каждый день вместе со всеми вершил этот подвиг.
Я знаю, ты не любишь… не любил... громких слов. А про войну и вообще всегда молчал. Но ведь, дедушка, так чаще всего и поступают настоящие герои, что бы ты там ни думал…

Я люблю тебя, дед. Я помню твои слова о том, что война — это страшно, и об этом лучше никому не знать. Я помню тебя, мой рядовой красногвардеец Иван Яковлев.
Вечная Слава тебе и таким, как ты, трудягам и героям войны. Вечная Слава…

Елена АБУМОВА



Просмотров: 1743